Просто немного терпения. Немного ожидания. Тишина, звенящая в ушах, - ее не способны разбить даже пронзительные стоны из соседней палаты. Жизнь в такие моменты замирает, время тянется бесконечно долго, но нужно продолжать ждать – как затаившемуся в траве охотнику. Главное – не спугнуть.

- Выше колен...

Глубокий вдох, сдавленный тесной больничной рубашкой, совершенно не похожей на ту сорочку, сшитую Эдди Глускиным на занятиях по кройке и шитью. Ее запретили носить – индивидуальность разрушает строгую дисциплину Маунт-Мэссив. Женщинам-врачам запрещают красить глаза, мужчинам – носить джинсы вместо брюк. Подобное волнует пациентов, пациенты начинают хотеть стать особенными. Уникальными. Это разрушает терапию.

- Ниже пупка...

Эдди многое мог рассказать о местных порядках, несмотря на то, что был переведен в клинику не так давно. Он умел слушать – он умел слышать. Он умел смотреть – он умел видеть. Он выучил привычки приставленных к нему санитаров, выучил лазейки, выучил все слабые места, на которые можно надавить, чтобы заставить человека сконфуженно отвести взгляд.

- Выше колен...

Эдди чувствовал, как тупел от безделья и такого ассортимента таблеток, которые он глотал утром, днем и вечером. Ему оставалось только лежать на кушетке, благодаря своего лечащего врача за то, что тот не позволял ублюдкам-санитарам надевать на него смирительную рубашку, и смотреть вверх. Маленькие трещинки на потолке сплетались друг с другом, образуя затейливый рисунок, который можно было разглядывать вечно и каждый раз подмечать новые детали. Узор поглощал, засасывал, не позволял закрывать глаза, увлекая все сильнее, - Глускин уже не чувствовал ни кровати, ни мягкой стены, будто он просто парил в воздухе. Голова кружилась, а разум отказывался думать.

- Ниже пупка...

Эдди не принимал лекарства. Ни сегодня, ни вчера. Но остаточное действие убойных доз все еще превращали ноги в вату, а голову – в почти пустую тыкву. Где-то доносились отголоски его сознания, и этот голос разума не предвещал ничего хорошего.

Санитары за смену допускают ряд ошибок. Некоторые заставляют пациентов себя ненавидеть, другие – подпускают их к себе слишком близко. Одни звенят ключами перед лицом затворника, другие – якобы благоразумно прячут их подальше, привлекая внимание. Одни приходят группами, чтобы доказать свое превосходство, другие...

Другие получают по голове стулом и остаются лежать на полу.

Эдди не сразу ушел из палаты, слушая голос своего разума. Он некоторое время сидел на кровати, бездумно разглядывая лицо вырубленного сотрудника клиники и крутил на пальце связку ключей. Ночью клиника вымирает – и альтруистическое желание проведать больного влечет за собой некоторые последствия: например, если не учитывать того, что вовремя прийти на помощь будет некому, то рискуешь выпустить пациента на свободу или даже лишиться жизни. Джеймсу повезло, что он нарвался именно на Глускина.

- Выше колен...

Ключ тихо повернулся в замке.

- Ниже пупка.

Просто немного терпения. Немного ожидания. Тишина, звенящая в ушах, - ее не способны разбить даже пронзительные стоны из соседней палаты. Жизнь в такие моменты замирает, время тянется бесконечно долго, но нужно продолжать ждать – как затаившемуся в траве охотнику. Главное – не спугнуть.

- Выше колен...

Глубокий вдох, сдавленный тесной больничной рубашкой, совершенно не похожей на ту сорочку, сшитую Эдди Глускиным на занятиях по кройке и шитью. Ее запретили носить – индивидуальность разрушает строгую дисциплину Маунт-Мэссив. Женщинам-врачам запрещают красить глаза, мужчинам – носить джинсы вместо брюк. Подобное волнует пациентов, пациенты начинают хотеть стать особенными. Уникальными. Это разрушает терапию.

- Ниже пупка...

Эдди многое мог рассказать о местных порядках, несмотря на то, что был переведен в клинику не так давно. Он умел слушать – он умел слышать. Он умел смотреть – он умел видеть. Он выучил привычки приставленных к нему санитаров, выучил лазейки, выучил все слабые места, на которые можно надавить, чтобы заставить человека сконфуженно отвести взгляд.

- Выше колен...

Эдди чувствовал, как тупел от безделья и такого ассортимента таблеток, которые он глотал утром, днем и вечером. Ему оставалось только лежать на кушетке, благодаря своего лечащего врача за то, что тот не позволял ублюдкам-санитарам надевать на него смирительную рубашку, и смотреть вверх. Маленькие трещинки на потолке сплетались друг с другом, образуя затейливый рисунок, который можно было разглядывать вечно и каждый раз подмечать новые детали. Узор поглощал, засасывал, не позволял закрывать глаза, увлекая все сильнее, - Глускин уже не чувствовал ни кровати, ни мягкой стены, будто он просто парил в воздухе. Голова кружилась, а разум отказывался думать.

- Ниже пупка...

Эдди не принимал лекарства. Ни сегодня, ни вчера. Но остаточное действие убойных доз все еще превращали ноги в вату, а голову – в почти пустую тыкву. Где-то доносились отголоски его сознания, и этот голос разума не предвещал ничего хорошего.

Санитары за смену допускают ряд ошибок. Некоторые заставляют пациентов себя ненавидеть, другие – подпускают их к себе слишком близко. Одни звенят ключами перед лицом затворника, другие – якобы благоразумно прячут их подальше, привлекая внимание. Одни приходят группами, чтобы доказать свое превосходство, другие...

Другие получают по голове стулом и остаются лежать на полу.

Эдди не сразу ушел из палаты, слушая голос своего разума. Он некоторое время сидел на кровати, бездумно разглядывая лицо вырубленного сотрудника клиники и крутил на пальце связку ключей. Ночью клиника вымирает – и альтруистическое желание проведать больного влечет за собой некоторые последствия: например, если не учитывать того, что вовремя прийти на помощь будет некому, то рискуешь выпустить пациента на свободу или даже лишиться жизни. Джеймсу повезло, что он нарвался именно на Глускина.

- Выше колен...

Ключ тихо повернулся в замке.

- Ниже пупка.

Просто немного терпения. Немного ожидания. Тишина, звенящая в ушах, - ее не способны разбить даже пронзительные стоны из соседней палаты. Жизнь в такие моменты замирает, время тянется бесконечно долго, но нужно продолжать ждать – как затаившемуся в траве охотнику. Главное – не спугнуть.

- Выше колен...

Глубокий вдох, сдавленный тесной больничной рубашкой, совершенно не похожей на ту сорочку, сшитую Эдди Глускиным на занятиях по кройке и шитью. Ее запретили носить – индивидуальность разрушает строгую дисциплину Маунт-Мэссив. Женщинам-врачам запрещают красить глаза, мужчинам – носить джинсы вместо брюк. Подобное волнует пациентов, пациенты начинают хотеть стать особенными. Уникальными. Это разрушает терапию.

- Ниже пупка...

Эдди многое мог рассказать о местных порядках, несмотря на то, что был переведен в клинику не так давно. Он умел слушать – он умел слышать. Он умел смотреть – он умел видеть. Он выучил привычки приставленных к нему санитаров, выучил лазейки, выучил все слабые места, на которые можно надавить, чтобы заставить человека сконфуженно отвести взгляд.

- Выше колен...

Эдди чувствовал, как тупел от безделья и такого ассортимента таблеток, которые он глотал утром, днем и вечером. Ему оставалось только лежать на кушетке, благодаря своего лечащего врача за то, что тот не позволял ублюдкам-санитарам надевать на него смирительную рубашку, и смотреть вверх. Маленькие трещинки на потолке сплетались друг с другом, образуя затейливый рисунок, который можно было разглядывать вечно и каждый раз подмечать новые детали. Узор поглощал, засасывал, не позволял закрывать глаза, увлекая все сильнее, - Глускин уже не чувствовал ни кровати, ни мягкой стены, будто он просто парил в воздухе. Голова кружилась, а разум отказывался думать.

- Ниже пупка...

Эдди не принимал лекарства. Ни сегодня, ни вчера. Но остаточное действие убойных доз все еще превращали ноги в вату, а голову – в почти пустую тыкву. Где-то доносились отголоски его сознания, и этот голос разума не предвещал ничего хорошего.

Санитары за смену допускают ряд ошибок. Некоторые заставляют пациентов себя ненавидеть, другие – подпускают их к себе слишком близко. Одни звенят ключами перед лицом затворника, другие – якобы благоразумно прячут их подальше, привлекая внимание. Одни приходят группами, чтобы доказать свое превосходство, другие...

Другие получают по голове стулом и остаются лежать на полу.

Эдди не сразу ушел из палаты, слушая голос своего разума. Он некоторое время сидел на кровати, бездумно разглядывая лицо вырубленного сотрудника клиники и крутил на пальце связку ключей. Ночью клиника вымирает – и альтруистическое желание проведать больного влечет за собой некоторые последствия: например, если не учитывать того, что вовремя прийти на помощь будет некому, то рискуешь выпустить пациента на свободу или даже лишиться жизни. Джеймсу повезло, что он нарвался именно на Глускина.

- Выше колен...

Ключ тихо повернулся в замке.

- Ниже пупка.

Ржавые Земли – разграбленная гиблая помойка. Палящее солнце закрывали от его взгляда рыжие горы строительного и механического мусора; Вильгельм скорее по привычке прикладывал человеческую ладонь ко лбу, разглядывая парящих над обглоданными трупами бандитов ракков.

В Новой Гавани он уже был, но когда-то, казалось, очень давно: стрелял в спины убегающим от него мирным жителям, а после жег их жалкие пожитки, повинуясь голосу Красавчика Джека в динамике своего ЭХО. Гиперион хотел разрушить это место, стереть его со всех карт, сжечь каждого человека дотла, оставляя лишь руины и дымящееся пепелище. Джек говорил Вильгельму: убей. Вильгельм убивал, и хохот его проносило горячим ветром сквозь толпы беженцев и группы глупцов, что пытались его остановить.

Вильгельм стер этот город с лица планеты в одиночку. Спустя прошедшие годы, что его здесь не было, это место не смогли облюбовать даже жадные до наживы и денег бандиты. Новая Гавань опустела, преобразившись из процветающего мусорного города в пустое и безжизненное кладбище для сотни трупов. За весь свой долгий переход из обугленных руин своего прошлого до пункта назначения, он не встречает почти никого. Данные, что сортирует ему линза, оказываются абсолютно бесполезными – на мили вокруг его окружали лишь редкие стаи ракков мелкие группы неагрессивных муравьев-пауков. Вильгельм идет под палящим солнцем, что нещадно сжигает сухую землю проклятой Пандоры, и поверить не может, что Ржавые Земли вымерли настолько, что даже мародеры не стреляют ему в спину.

До этих земель он добирался несколько недель: один из первых он успел покинуть разрушающуюся на куски станцию Гелиос, медленно сходящую со своей привычной орбиты. Вильгельм летел сквозь космос и звезды, наблюдая, как распадается на части и его собственная жизнь – Гелиос была для него местом, которое он мог называть домом довольно продолжительное время. Станция падала, и ее цеха озарялись вспышками рыжих взрывов. Вильгельм летел все дальше и все быстрее, в руках сжимая свои пожитки, которые он успел собрать, поняв, что пора покинуть это место.

Он понял, что пора покинуть это место, когда увидел лицо Красавчика Джека на многочисленных мониторах. Лицо мертвого Красавчика, мать его, Джека, распадающееся на голубые пиксели – искусственный интеллект погибшего Гиперионского короля, который все же смог создать безумный ублюдок Накаяма. И после того, как его прекрасное королевство разметало осколками по сухим землям Пандоры, Вильгельм понял, что контракт, который он заключил когда-то с Джеком, теперь не больше, чем воспоминание.

Вильгельм остался без цели и средств к существованию. И все, что осталось у него за спиной – снайперская винтовка и дробовик со скудным количеством боеприпасов. Денег у него тоже почти не осталось; во время своей службы в рядах Гипериона Вильгельм привык жить на широкую ногу. Элементарные запасы питьевой воды кончались до одури быстро, и Вильгельм задумывался о подработке.

Когда ему казалось, что конец неумолимо приближается, Вильгельм встретил на своем пути один из автоматов, через которые все еще торговал старик Маркус. На новое оружие у него не было денег, но то, что он увидел в перечне предлагаемого к покупке товара, заставило Вильгельма задуматься: почему Атлас, которым владел только Красавчик Джек, вновь запустил производство?

И он знал, куда ему идти. Вильгельм шел в Старую Гавань, где, как говорил его ЭХО, все еще горел свет, и текло по Атласовским проводам живое электричество.

Массивный бункер возвышался прямо над брошенными домами пустующего города. Вильгельм снимает с головы капюшон запыленного плаща и смотрит на давно забытые силуэты прошлого. Когда-то давно он работал на Атлас, пользовался их оружием, убивал их людей; на его руках уже давно закоптилась кровь их союзников и их врагов. И вот он вновь стоит перед знакомыми сводами – архитектура этой корпорации узнавалась всегда, даже если была увидена всего единожды в жизни.

В главном холле на него устремились взгляды десятков камер, и стоило ему сделать шаг вперед, то словно по приказу из стен вырастали массивные крупнокалиберные турели. Техника Атласа порой была крайне громоздкой, но это с лихвой компенсировала ее мощь и поразительная сила. Дар Богов – именно так звали оружие этой корпорации, и Вильгельм не смел спорить с этим утверждением.

Даже после стольких лет, что провел в спячке этот божественный кузнец.

– Я знаю, что ты видишь и слышишь меня, – басит он, следя за информационной сводкой, что выдает ему линза. – Отзови турели. Я могу сдать все имеющееся оружие, если ты боишься меня.

На Пандоре когда-то существовала такая примета, что, если вас хоть раз в жизни кусал ракк, то это в дальнейшем принесет вам недюжинную удачу.
Конечно, только в том случае, если вы после этого выжили.

Следуя этой логике, Тимоти Лоуренс мог от всей души и во всеуслышание заявить, что стал самым большим счастливчиком на богом проклятой планете. Его конечности опухали и восстанавливались, ноги и плечи изнывали от усталости, раны воспалялись и не позволяли даже шелохнуться без искаженной гримасы боли.

Теперь, кое-как вырвавшись из капкана муравьев-пауков, в чьем логове незадачливый двойник, как оказалось, ночевал, Тимоти клял себя на чем свет стоит за собственный идиотизм. Давно пора было привыкнуть к тому, что Пандора – не то место, где можно спрятаться в пещере, сохранив при этом душевное равновесие и целостность организма.

Волдыри от укусов паука-сжигателя уже лопались от трения об одежду, а невыносимое жжение открытых рубцов сводило Тимоти с ума. Пробираясь сквозь заросли засохших от невыносимой жары веток, мужчина только и делал, что оглядывался по сторонам при звуке любого шороха за его спиной, будь то треск сухого дерева или порыв песчаного ветра. Плечо оттягивала тяжеловатая сумка с припасами – в основном боевыми, пищи наблюдать там не приходилось уже дня два, а оттого Тимми мучило просто огромное чувство голода. Маска неприятно прилипала к взмокшему от пота лицу, дышалось тяжело, но хоть респиратор не пропускал тяжелую пандорскую пыль в его воздухоносные пути.

Тимоти думал, что не доберется до укромного места до того, как погибнет от заражения крови. Мысль о такой жалкой смерти угнетала: потраченных впустую трех с лишним лет успешной игры в прятки с наемниками Гипериона уже не вернуть, но Лоуренс упорно продолжал цепляться за жизнь, будто кому-то до нее было дело. Ну, за исключением тех, кому заплатили за смерть джекова «заместителя».

Он думал уже просто рухнуть на землю и разреветься, как маленькому беззащитному ребенку, когда на склоне среди опасно нависших ветвей какого-то недоброжелательного плюща заметил грязный, покрывшийся дорожной пылью кара-вэн, судя по помятому виду расположившийся здесь уже давно.

Сквозь его нервный, почти истерический смех доносились всхлипы - слезы счастья брызнули из его глаз. «Господи, пусть там окажется еда, пожалуйста».
В Тимоти будто открылось второе дыхание. Подъем хоть и казался непреодолимым ввиду зарослей, но с попеременным успехом мужчина все-таки сумел добраться до цели и рухнуть на пол большого проржавевшего бронированного фургона.

Пища. Господи, пища. Какое-то мясное месиво, пахнущее, конечно, не гиперионским рагу, но вполне съедобно. Поклевав немного - после двухсуточного голода желудок не желал воспринимать большой объем еды - бывший двойник медленно стек по стенке кара-вэна на пол, обессиленный и морально раздавленный. В фургон не пролезет живность, а потому можно было вполне себе отдохнуть. В безопасности.