эйфория накрывает волной. снова сжимаешь в кулаке чью-то жизнь, сдавливаешь, а она мягким желе вытекает сквозь пальцы. пьянящее чувство власти, то, которое огнепоклонник начинает постепенно забывать — из-за грома, который выставил его из своей головы и лишил возможности держать рукой пульсирующую жилу на его шее.

сейчас это ощущение возвращается — не в полной мере, нет, но оно уже тянет свои руки и обволакивает обжигающими объятиями. оно сродни экстазу, прокатывающей по телу волне огня, когда по артериям течет не кровь, а раскаленная лава.

огонек благодарен поэту за напоминание о том, кем они все трое являются на самом деле — монстры, жаждущие свободы, мечтающие вырваться наружу и обрушить на мир ту боль, которую пришлось испытать им.

выстроенный план был настолько идеален, что огнепоклонник сходу поддался его очарованию. теперь внимание полицейский направлено не на него, они судорожно ищут зацепки к вениамину самуиловичу в квартире бедной евы — на каждой покрытой копотью стене, прорываясь сквозь аппетитный аромат жареного мяса, каждую обугленную поверхность, но не найдут ничего.

пожар занимается великий — объятый пламенем дом освещает небо рыжим заревом, огонь рвется наружу из пластиковых окон следом за истерящими в страхе людьми, которые проворонили запах гари и теперь выпрыгивают из квартир через балконы. жаль только, что на это представление можно смотреть только на видео, которые неравнодушные пользователи выкладывают в соцсети vmeste.

огонек чист. с технической стороны к этому убийству прикладывает руки поэт, и обставляет все наилучшим образом. давно дремавший внутри уголек занимается ярким пламенем, и огнепоклонник чувствует, как крепнет — слабость физическая и моральная уступает жажде властвовать над людьми.

все-таки он любит дергать за крючки.

— кризалис, — отзывается огонек, пропуская его внутрь квартиры — брата дома нет, кризалис наверняка в этом убедился прежде, чем постучаться. в противном случае, с него сталось бы забраться через окно.

конечно, он видел все. конечно, он был там. конечно, он знает, что огонек к этому причастен. у них одна судьба на троих, только вот владимир находится еще в стадии отрицания, бьется бабочкой в своем коконе, ожидая, что когда вырвется на свободу, все наладится. ничего не наладится — мир будет в огне.

огонек медленно, с трудом садится на край дивана и взглядом приглашает кризалиса сесть напротив.

— почему? если я отвечу, что сделал это, потому что могу, этот ответ тебя не устроит, — кризалису ни к чему знать, что самосожжение евы организовал поэт, а поэту ни к чему конфронтации с володей. — это нужно было, чтобы пустить полицию по ложному следу, чтобы они не мешались под ногами, пока мы ищем вениамина самуиловича. чай будешь? или покрепче чего?

огнепоклонник поспешно поднимается, отвлекаясь от поставленного вопроса — для него пламя это быт, он живет в нем, оно окружает его каждую секунду жизни, потому вопрос "почему?" действительно ставит в тупик. как почему? это же пламя, стихия, которую невозможно контролировать. она просто есть, она просто делает, что хочет.

огонек только расчищает ей путь.

китайский красный — еще несколько лет, и художники начнут использовать это название для описания вычурного яркого цвета с теплым подтоном, обязательно оттененного золотой каймой, иначе “китай” из него улетучится и превратит краску в обычный скучный “красный”. тошнотворно яркий и болезненный, китайский красный ассоциируется не только с теплом бумажных фонариков с каллиграфичной росписью иероглифами, но и с остротой оружия, с ядом и опасностью, с убийствами. с кровью, как ни банально бы это ни звучало.

китайские рестораны в питере — это что-то пошлое. такие заведения — воплощения слова “слишком”, но это “слишком” слишком нравится нуворишам, готовым разбрасываться деньгами во все стороны, они бесятся с жиру и считают, что такие местечки, имеющие с китаем общего ровно столько же, сколько сотрудники питерского китайского ресторана, подчеркивают их статус. нет, все, что подобное заведение подчеркивает — это их отсутствие вкуса.

этот ресторан уже несколько месяцев принадлежал дагбаевым, клану, который умел распоряжаться бизнесом так, чтобы он приносил доход и отводил взгляды правоохранительных органов от настоящих источников.

в предновогоднюю неделю это место выглядело особенно глупо. китайский антураж растворялся в омелах и бликах гирлянд на пушистой живой елке посреди зала, на столах догорали украшенные палочками корицы и клюквой толстые ароматные свечи, а гребанные колокольчики с красно-зелеными бантами на дверях ресторана то и дело так по-европейски позвякивали. псевдо-китайская эстетика с новогодним атрибутом (рождественским — американским, вернее) смешалась в один большой ком грязи.

алтана едва ли не физически тошнило от пристальных взглядов местного вылизанного до блеска менеджера и администратора за стойкой — дагбаев без труда определил сестринских крыс, которым было поручено наблюдать за каждым шагом непутевого братца, чтобы он не посмел еще хоть раз доставить их невъебически крутому серьезному клану проблем. алтан злился молча — любое высказанное вслух недовольство мгновенно дойдет до ушей юмы через короткое голосовое сообщение, и его вернут в гонконг, откуда он с таким трудом сумел вырваться, пообещав сестрице разобраться со своими проблемами раз и навсегда.

с барского плеча она разрешила ему завершить свою месть, лишь бы змееныш утихомирился и больше не отсвечивал.

выяснить, кто прислуживал разумовскому и играл в его кукольный театр, оказалось не так сложно. самым простым решением было бы убить новоиспеченного чумного доктора, а потом заняться самим рыжим ублюдком, которому отсекли руки, но простоту алтан отрицал, ему нужно было упиться триумфом, ему нужно было раздавить чумного доктора, а не просто устранить его с пути, как того же надоедающего плахова. именно в этом различие между целью и “заодно пришибем и его”.

валерия макарова оказалась способной студенткой-медиком, занимавшейся единоборствами, и блогером, ведущей социально-справедливый канал. вадим попытался поддеть дагбаева, подчеркнув, что бурый синяк на поллица ему на долгие две недели подарила девчонка, но алтан на этот выпад только закатил глаза — он был не из тех, кто априори считал девушек слабыми. будь на ее месте кто-либо другой, провал оставался бы провалом, таким же позорным и отдающим ноющей болью от обиды где-то глубоко внутри.

валерия макарова вызывала интерес не половой принадлежностью, а мотивацией. стоило бы узнать, что заставило человека, который борется в интернете с несправедливостью и неосведомленностью людей о собственных правах, скрыться под крылом террориста-психопата.

ровно через тридцать минут томительного ожидания под взглядами персонала, через полтора бокала красного вина и семнадцать затяжек к ресторану подъехал черный шевроле, через еще две минуты через черный ход затолкали девчонку с мешком на голове и перетянутыми за спиной руками. зал был пуст — зарезервирован для крупного мероприятия, и сегодня этот ресторан принадлежал только алтану и его гостье — и парочке дагбаевских шпионов.

— добрый вечер, валерия, — алтан кивнул сопровождающим ее мужчинам, и они освободили ее запястья и сняли с головы мешок. — нам многое стоит обсудить.

младщий лейтенант който смотрит серьезно, без этого раздражающего вызова во взгляде – с ним усами не справится никогда, не найдет общего языка, слишком много камней преткновения, слишком много противоречащих друг другу интересов... вернее, всего один, но его достаточно, чтобы раз и навсегда стать непримиримыми соперниками, вынужденными работать на одной стороне. младший лейтенант който пытается спрятать мелкую дрожь напряжения – он силится не отвести прямого взгляда, и губы его натянуты тончайшей нитью, они кажется особенно бледными на его-то лице.

сержант цукишима, как и всегда, нечитаем, только на дне его глаз будто плещутся черные воды неуловимой тоски – настолько неуловимой, что приходится вглядываться, щуря опухшие заспанные в морфинном сне глаза. в этом же болоте булькает и тревога, и что-то еще, за те короткие секунды, что цукишима не моргает, не удается выяснить.

говорите уже.

грубо слишком, но ни один из гостей не ведет и бровью – който мог огрызнуться, а цукишима строго поставить на место, но ни тот, ни другой не делает этого. они здесь, чтобы, как прежние боевые товарищи, передать плохие вести.

и проделать в груди токишиге еще две дыры.

первая пуля пробивает ему гортань, и он начал задыхаться – по прогнозам твоего врача, ты больше не сможешь ходить, ефрейтор усами, и тебя отправляют домой. он не дурак, и знает, что огата в тот вечер лишил его жизни – не буквально, конечно, но все же – и сам понимает, что скорее всего с постели больше не поднимется, но... услышать – это другое.

второй выстрел приходится по сердцу. про смерть старшего лейтенанта цуруми во время операции в хакодате токишиге даже не догадывается до того момента, пока цукишима не произносит болезненные слова нарочито ровным голосом – только сдавленная хрипотца, которая секундой позже заставит его кашлянуть, когтями раздирают его спокойствие.

спасибо, - только и произносит усами прежде, чем пульсирующие в бешенстве сосуды доносят морфин до его мозга.

усами не до конца понимает, больно ему или уже нет. временами скрючивает так, что хочется выть во всю глотку, а иногда просыпаешься с ощущением, что еще на войне снарядом отняло половину тела. и если в последнем случае врач только пожимает плечами, мол, а что ты хотел, парень, паралич – он такой, то в первом – причитает "странно, так быть не должно".

сейчас, наверное, больно, но он слишком устал, чтобы рвать зубами тонкое одеяло в попытке заглушить нарастающий в голове шум.

.

полтора года. течение времени буквально насмехается: то спешит так, что дни проносятся перед глазами ураганом, сливаясь в грязно-серое, измазанное красными пятнами полотно, то замирает, как на уродливо написанной картине какого-то художника-недоноска. уследить невозможно, и все чаще в последнее время токишиге застывает в моменте, на пару часов – просыпается от осторожного касания обеспокоенной матери – над остальными время не издевается, для остальных оно такое же спокойное и равномерное, как и прежде.

терпеть приходится только токишиге, которого вернули в отчий дом жалким бесполезным грузом. армия для него закрыта, в поле он тоже не помощник, только и остается, что сидеть перед стеной и разглядывать деревянный узор, иногда отвлекаясь на веселые крики младшей сестры. усами говорит редко, в конце концов, на этом свете не осталось человека, беседы с которым приносили ему удовольствие – а горделивые вскрики брата о будущей карьере военного не вызывают ничего, кроме кипящей ненависти: хочет стать лучшим – смотри, токишиге, ты свой шанс упустил, зато я тебя превзойду. или муж сестры, выродок из богатой семьи, который в самом начале русско-японской получил какую-то незначительную рану и до самого конца прятался по госпиталям, чтобы его не вернули на поле боя? о чем с ним говорить? а ведь теперь он герой войны, гребаный лейтенант.

может, говорить с отцом, который иногда сдуру усмехается, мол, такой конец лучше, чем безвестная смерть в братской могиле? или с матерью, которая до сих пор плюет на пол, вспоминая красивого офицера, однажды заявившегося в шибату и навсегда отнявшего ее сына?

или с ними со всеми, когда они изо дня в день повторяют "даже если ты встанешь, с таким ранением тебе в армию не вернуться"?

усами ненавидит свою семью, и его бесит, что эти эмоции в точности соответствуют письму доктора. "после периода апатии наступит период агрессии".

знал бы он, что это такое, когда эти периоды смешиваются в один.

.

- хякуноске-е, - хрипло тянет токишиге и вздрагивает в едва сдержанной попытке сорваться с кресла и вонзиться зубами в шею ублюдка, который вдруг решает, что это отличная идея – заявиться в дом усами. остается сидеть на месте – он мог бы доползти, как в армейке, на одних локтях, вскарабкаться по его чертовой офицерской форме и вонзить зубы в его сонную артерию – но не делает этого, сохраняя притворную холодность. огата и так знает. огата и так чувствует, как взгляд усами облизывает каждую видимую венку, словно примериваясь зубами.

- какая неожиданность, что ты пришел, хякуноске, - "огата-сама", - про себя огрызается токишиге, и губы его кривятся сильнее, чем обычно. – справляюсь, - вопрос "как оно" звучит самой мерзкой издевкой, но солдат тщательно игнорирует это, - спасибо, что побеспокоился. какими ветрами в наших краях? – елейно-вежливая улыбка демонстрирует плотно стиснутые зубы. может, пришел закончить начатое?

токишиге слышал, что предателя огату наградили высоким званием почти сразу после хакодате. также он слышал, что именно его пуля отняла жизнь у лейтенанта – но разные источники давали противоположную информацию, поэтому хякуноске в этот момент усами предпочитал ненавидеть тихо, он сам скажет – огата не может без внимания, ему доставляет удовольствие похвала, но сильнее его возбуждает искренняя, ничем не оскверненная ненависть. он скажет, если захочет вывести усами на бешеную ярость. сам. с гордостью.

- где винтовку забыл? я думал, ты без нее и шагу не сделаешь, - токишиге фыркает и отворачивается обратно – шея ноет, когда он долго смотрит себе через плечо.

— ха-ха.

    губы усами растягиваются в не предвещающей ничего хорошего улыбке, зубы скрипят, точно колеса телеги – громко и протяжно, они так стиснуты, что перемелют и мрамор. рука скользит по стене ниже, дрожа в судорогах от желания сжать эту бледную шею и переломить несколько позвонков – чтобы хрустело, чтобы трещало, как еловая древесина в костре, чтобы эти черные опустошенные глаза повылазили из глазниц прежде, чем предатель испустит последний дух.

    он злится не на никайдо – в смысле, на никайдо, конечно, но на него в меньшей степени – что с того взять? вот он говорит, что плевать он хотел на планы цуруми, дурной, знает же, что злит, и делает это то ли намеренно, то ли потому что ножом вместе с ухом ему вырезали частичку мозга, которая отвечает за инстинкт самосохранения. вот он говорит о своей истинной цели, которая простая и банальная до невозможности – месть. никайдо – птица не самого высокого полета, да еще и подрезанными крыльями после смерти брата. чего вообще может хотеть от него цуруми?

    почему он позволил ему вернуться? почему не застрелил прям там, сразу после того, как кохэй указал на заговорщика?

    лейтенанту нужны люди. ему нужны такие пешки, как никайдо, которым достаточно лишь обещания – да и такого, которое в принципе ни к чему не обязывает.

    — значит, он пообещал тебе, что у тебя будет возможность прихлопнуть сугимото саичи – и ты побежал за ним, виляя хвостиком? сразу же отвернулся от старшего лейтенанта цуруми. а ты не подумал своей ополовиненной башкой, никайдо, что стоит немного потерпеть и ты разорвешь этого сугимото своими руками даже с разрешения лейтенанта? не подумал, — они смотрят друг другу в глаза и ощущают обжигающее электричество, бегущее между клеточками их кожи, — что надо выждать время и уничтожить его не только физически? за брата-то ты отомстишь.

    токишиге рывком сдергивает с него одеяло и кивает на руку, сжимающую ухо – думал, не замечу, что ты что-то теребишь? думал, что-то можно спрятать от овчарки цуруми?

    — а за себя? легкая смерть – дерьмо собачье, рядовой. особенно для тех, кто причинил тебе такой вред.

    вытянуть все жилы, тащить медленно, как круглого червя из-под кожи, наматывая на бамбуковую палочку, слушать, как человек воет, смотреть, как бессильно хватается за конечности, понимать, что его глотка разрывается от крика. никайдо достаточно только убить? интересно.

    — и ты пошел – за кем? за огатой? когда он тебя подставит – это было только вопросом времени, — рука окончательно соскальзывает со стены и почти дружелюбно хлопает рядового по плечу. сжать бы так, что сломать ключицу. – тебе повезло, что он сделал это раньше, чем ты натворил дел против лейтенанта.

    огата предатель. он гребаный кот, который гуляет сам по себе – и больше его никто не волнует. вырос котенок в яманеко, чтоб его.

    — клянусь, не прикажи цуруми-чуи-доно сохранить тебе жизнь, я бы прямо сейчас вырезал тебе печень. но он дал тебе шанс, — улыбка токишиге выглядит почти искренней. — и раз ты здесь, получается, разрешил прикончить бессмертного сугимото? ну и как, твоя беготня действительно стоила того, чтобы потерять ухо? действительно тебе важно было убить его прямо там?

— знаешь, чем костер от пожара отличается? пожар – это прожорливый огонь, оголодавший и жаждущий найти хоть кого-нибудь в жертву, а потому перебрасывается быстро и разрастается. а костер ограничен, потому что огонь сытый, ему вдоволь подбрасывают дров, чтобы он не перекинулся дальше. в том доме я накормил пламя досыта. может, так оно хоть на время перестанет меня пожирать.

дети полуторагодовалые. даже жизни не увидел. интересно, а мать его выжила? что она сейчас чувствует? вопит в отчаянии или смотрит в одну точку выжженным дотла взглядом? надо бы спросить у альберта, что бы почувствовала их мать, если бы огонька не стало еще в детстве. любопытно.

вместе с любопытством внутри плещется и что-то другое, холодное, как ладони с мороза. наверное, это ужас, и он с каждым словом кризалиса наполняет огонька, как дождевую бочку – до самых краев, создавая купол поверхностного натяжения воды, готовый вылиться через них, чтобы потушить переливающиеся жаром дрова.

— там... там не должно было их быть, — признается огонек, пытаясь спрятаться от осуждающего тона друга куда-то поглубже в себя. встречаться с его до остроты черным взглядом не хочется, глаза цепляются за любую мелкую деталь квартиры брата, лишь бы не заглядывать в ищпещренное морщинами и шрамами лицо. кризалис давит, а огонек ломается, как иссохшее в огне полено. – не должно было быть там детей, черт возьми. второй этаж... они сбежать должны были еще до приезда пожарных... ни решеток на окнах, а окно на козырек парадной выходит, я смотрел.

"прекрати оправдываться, слабак".

огонек нервно хватает со стола пачку сигарет и не без раздражения обнаруживает ее пустой. вот так, можешь сутками не курить и даже не думать о табаке, но стоит последней сигарете исчезнуть в пепельнице, как затянуться хочется буквально всем нутром.

— а пожарные через сорок минут приехали. когда кости догорали.

детские кости. женские кости. кости людей, которые понятия не имели о его существовании.

— это все несправедливо, — сдавленный голос, задушенный терновником гортани, едва пробивается сквозь кровоточащие порезы, сильнее напарываясь на шипы. – почему она должна жить спокойно, пока я умираю? по их вине умираю. потому что они когда-то очень удобно закрыли глаза и очень вовремя отвернулись в сторону. почему эти санитарки, медсестры, врачи должны жить, если я умру через пару месяцев, если не вздернусь от этой боли раньше, кризалис? ты думаешь, они невинные жертвы, но это не так.

кризалис прав. кризалис настолько прав, что это раздражает – об этом говорил поэт, когда возмущался его приходу? о том, что владимир заставляет тебя встать перед собственным отражением и заглянуть в самую тьму, которая прячется за затейливым эффектом преломления света? не нравится туда смотреть. лучше бы запрятать подальше и продолжать считать, что все делаешь правильно. что эти люди заслужили разделить с ним его боль.

— ева эта нашей любимой софочке ассистировала. доброта сама, по глупости согласилась и вопросов лишних не задавала. и что, мне за это простить ее? не хочу. люди, которые рядом со снежневского жили – тоже невинные? как бы не так, крики-то далеко доносились. только вот слышать их или нет – выбор каждого. каждый виноват. косвенно или прямо... почему я должен различать? – огнепоклонник закрывает лицо замотанными в бинты руками и горбится так устало – если больно, человек старается вернуться в позу безопасности, в то состояние, когда чувствовал себя максимально защищенным. эту позу называют зародышем, когда отчаявшийся человек пытается обнять собственные колени, чтобы почувствовать опору, которую ощущал в утробе матери.

вениамин самуилович описывал этот феномен в своих записях.

обнимать колени огонек не собирается, но опираясь локтями на колени, он впивается пальцами в собственное зарубцованное лицо и смотрит сквозь решетки пальцев загнанным выдохшимся зверем. огонь в его глазах хочет объять весь мир и методично коптит собственную клетку изнутри.

— если мы бездумно бросимся в пекло, от нас не останется ничего, кроме жалкой горстки пепла, — говорит отстраненно, глядя куда-то за плечо кризалису, будто бы прожигая в стене дыру одним лишь взглядом. – я не хочу, чтобы ты погиб там, володь. правда не хочу.

[indent] лицо ши мэя искажается в натянутой елейной улыбке, красная помада на пухлых губах исходит трещинами, черты размываются, как грязь в илистой реке – она слишком глубока и холодна, стоит ступить в ее воды, как сводит ноги и тянет ко дну.
[indent] тасянь-цзюнь физически ощущает, как захлебывается – густой аромат благовоний заполняет его легкие, вызывая приступ рвоты. он ненавидит этот запах с самого детства и с этой ненавистью он проходит свой путь от голодного задохлика в клетке для собак до первого императора мира совершенствующихся. и красные свадебные свечи – они потрескивают тонким лепестком пламени, а внутри у мо жаня разгорается пожар.
[indent] «муж мой...»
[indent] притворная нежность, сорвавшаяся с губ, так похожих на губы ши мэя, вонзается когтями в самое нутро. от этой боли с глаз спадает пелена, мо жань обводит взглядом украшенные к свадьбе покои, смотрит на расшитые красные простыни из тончайшего шелка, поднимает взгляд на невесту [теперь уже супругу] – она так близко, что он чувствует исходящий от ее кожи аромат эфирных масел.
[indent] так пахнет гниение, что пытаются скрыть за духами.
[indent] ши мэя здесь нет, и тасянь-цзюнь не понимает, как он мог смотреть в лицо этой падальщицы и видеть в нем воздушные черты ши минцзина. нежная миловидность и красота льстивой демоницы – это он, мо жань, называл ее чужим именем. это он, мо жань, взял ее в жены, чтобы не думать о том, что его драгоценный ши мэй... он...
[indent] он до тошнотворного М Е Р Т В.
[indent] - не приближайся ко мне, - рычит император, отталкивая от себя жену. золото ее украшений обиженно позвякивает, когда от этого удара она едва не падает с кровати – а в ее взгляде лишь страх. «разве ты только что не смотрела на меня с обожанием?» льстивая сука.
[indent] ноги несут сами собой – и несчастный девичий голосок («куда ты?!») остается далеко позади за дверьми в императорские покои. тасянь-цзюнь летит по коридорам, цепляясь взглядом за стены – пик сышэн совершенно другой, а он, точно очнувшийся от долгого сна, не узнает перед собой ничего. здесь всегда висела эта парча? а разве двери не закрывались так плотно, что внутрь не попадало сквозняка?
[indent] почему так холодно?
[indent] небеса, кажется, с каждой минутой становятся все темнее, набирая вместе с мраком тяжести – они давят на плечи поспешно бредущего по мощенным тропам императора. все ненастоящее, все фальшивое, все вокруг такое лживое, - мо жань бормочет что-то под нос и мотает головой так, что свадебный головной убор съезжает на бок, отчаянно цепляясь за сбившиеся взлохмаченные волосы. полы красных одеяний беспорядочно волочатся по земле – пошел бы сейчас дождь, обувь утопала бы грязи точно в болоте. только это все равно – погода тоже фальшивая, такая, что для свадьбы – благословение небес.

«на небе ни облака, это точно хороший знак». «императрица сун повлияет на него!» «слышали? император сделал большое пожертвование буддийским школам!» «хвала небесному владыке, эта женщина святая, раз смогла вернуть его на верный путь».

[indent] все насквозь фальшивое. люди восхваляют чудовище, совершившее хорошее деяние, которое по сути ничего ему не стоило. люди поднимают на пьедестал ту, что ради своего благополучия не моргнет глазом и скормит их, своих подданных, голодным тиграм. он не преувеличивает – выкошенный до последнего адепта орден жуфэн тому свидетель.
[indent] на пике сэшен есть только одно место, где нет этой фальши.
[indent] он ведь никогда не обманывал мо жаня? неприязнь ваньнина всегда искренней и чистой, как водная гладь родникового источника.
[indent] уже переступая порог павильона алого лотоса, заходя в покои своего учителя, тасянь-цзюнь стягивает с себя свадебные украшения и головной убор, бросая их на пол. тугой плетенный пучок распускается и черными жесткими волнами волос падает на плечи. император кажется измотанным, точно не спал несколько дней.
[indent] - я захотел прийти сюда. не помню, чтобы спрашивал у тебя разрешения.

и если можно одну просьбу, так пообещай же мне,
что в самую холодную пору
я в твоих глазах увижу хоть немного света
[indent] туман, окутывающий безлюдный город и, точно становится в разы гуще, ноги в нем утопают, как в вязкой трясине, замедляя и мешая оторваться от преследователей – они гонят раненое животное, и как будто слышится позади лай голодных собак, чьи пасти готовы разорвать на части и не оставить на костях и кусочка мяса. бежать приходится так, что воздух затыкает глотку, не давая сделать и вдоха, сердце так стучит, что закрывает путь в легкие.
[indent] они все еще идут по следу? они еще там, за спиной, нагоняют, клацая зубастыми пастями возле его ног, нужно бежать-бежать-бежать, скрыться в этом тумане – почему он не может скрыться в тумане? почему туман рассеивается перед преследователями и сгущается перед ним? и почему в проносящихся мимо окнах домов он видит черты лица с окровавленными глазами и ртом?
[indent] сюэ ян бежит в укрытие загнанным шакалом. расставленный на него капкан сработал на отлично, от боли он сплевывает густую черную кровь, размазывает ее по лицу рукавом и, не останавливаясь ни на шаг, бежит дальше. он слышит за спиной голоса, множество голосов, которые зовут его, он чувствует призрачные руки, которые цепляют его одежду и тянутся к самому драгоценному его сокровищу – мешочку цянькунь.
[indent] сюэ ян оступается, напоровшись ногой на острый камень, старая рана дает о себе знать – не в силах удержать равновесие, заклинатель падает на пыльную дорогу и оборачивается в отчаянии дикого зверя. он будет биться за собранные осколки до последнего, даже лишившись руки, он будет грызть зубами, но не позволит старейшине илин и остальным отобрать эти жалкие крохи, из которых он обязательно однажды соберет цельную душу.
[indent] сюэ ян, оборачиваясь, готов рычать.
[indent] никого?
[indent] совсем. только пустой, как одинокая могила, город.
[indent] для него проходит только мгновение – для тех, кто пытался его убить, - несколько часов. вот уже второй раз никак не могут закончить начатое – сюэ ян смеется, запрокинув голову и пряча глаза рукой, покрытой его собственной кровью и отчаянно сжимающей в пальцах мешочек. он смеется так громко, но в целом городе и его слышат только призраки.
[indent] во всем мире заклинателей, кажется, не найдется еще одного такого везунчика, как он. да и стоит ли удивляться, что ему банально не вырыли могилу? таких дворняг как он вышвыривают в канавы да подальше от города, чтобы труп не вонял и не привлекал насекомых. а к нему – сюэ яну, человеку который хуже собаки – даже побрезговали прикоснуться.
[indent] приговоренный к казни, переживший покушение, когда стал не нужен, и сейчас – почти убитый праведными заклинателями, он все еще жив. он все еще жив и его даочжан все еще рядом.
[indent] ха.
[indent] ...
[indent] даочжан.
[indent] прежде, чем начать перевязывать себя, сюэ ян открывает крышку гроба. не нашли. не забрали. его сяо синчэнь здесь, рядом, холодный и безжизненный. сюэ ян поправляет солому в его гробу, стараясь сохранять остатки сознания прежде, чем кровопотеря распластает его на полу, убирает с лба волосы, потревоженные сквозняком, едва касается чистой повязки на глазах кончиками пальцев – белая ткань тут же покрывается бурыми пятнами, и сюэ ян отдергивает руку.
[indent] сохранять тело даочжана нетленным требует огромных затрат энергии, а раны нанесенные ему вэй усянем и его дружком граничат со смертельными. если не получится и в этот раз, не получится никогда – и тело даочжана, восемь лет поддерживаемое безродным босяком, просто рассыплется в его ладони.
[indent] последний шанс. пока он сам еще может дышать.
[indent] тело не рассыпается – рассыпаются в ладонях осколки души, превращаясь в пыль.
[indent] такого воя в городе и не слышали никогда.

хотя бы немного надежды на светлое завтра,
чтобы было, за что гореть в этом мире скверном.
это наш разговор последний
[indent] управляться с одной рукой оказывается еще тяжелее, чем без мизинца, - сюэ ян старается не смотреть лишний раз на левый обрубок, а когда смотрит – морщится и перетягивает культю чистыми тряпками заново. даже если загноится – все равно, но уж очень болит. вечерами он жалуется лежащему в гробу трупу, укладывая голову на бортик; закрывая глаза, он представляет, как холодная рука заботливо гладит его макушку. он без умолку говорит с мертвецом, рассказывая, как поймал в силки лисицу или как в ближайшем лесу нашел ягодную поляну, как ему одиноко без синчэня – и замолкает только перед сном, забираясь поближе к телу, обнимая его рукой, прислоняется щекой где-то в районе живота – гроб небольшой и приходится поджимать ноги, чтобы поместиться.
[indent] иногда даже кажется, что сяо синчэнь теплый.
[indent] он несет домой таз чистой воды, набранной у реки – из-за отсутствия правой руки это занимает много времени, и сюэ ян возвращается домой ( д о м о й ) уже к вечеру.
[indent] таз падает на пол, разливая ледяную воду по его ногам – он не чувствует холода, потому что холод проникает куда глубже под кожу при виде сидящего в гробу мертвеца. через мгновение сердце занимается жаром, он не может сдержать счастливой улыбки ребенка, которого угощают самой сладкой конфетой.
[indent] до тех пор, пока сяо синчэнь не произносит его имя.
[indent] он его выплевывает, точно самый отвратительный яд, словно горчащий сгусток застоявшейся крови, и в голосе нет ни капли тепла.
[indent] сюэ ян не решается ответить. он замирает на пороге, не замечая, как принесенная вода пропитывает насквозь его обувь; все, что он может, - это только смотреть на оживший труп глазами побитой собаки.
[indent] за восемь лет воспоминания о словах, брошенных перед смертью сяо синчэнем, притупляются, только если для него прошла почти декада, то для мужчины, вернувшегося из мира призраков, - только мгновение. и на его губах все еще ненависть и презрение, с которым он произнес:

« сюэ ян, ты отвратителен до тошноты »
[indent] - даочжан... – наконец, выдавливает из себя заклинатель и в нерешительности делает несколько медленных коротких шагов навстречу. в его голове смешались образы прошлого: «друг», так синчэнь называл его, не зная настоящего имени, он улыбался с кроткой нежностью и чистил для него овощи; «сюэ ян», холодное и безжалостное, точно не было двух лет, которые они провели под одной крышей, притворяясь семьей. – я не мог этого не сделать, даочжан, - он пытается улыбаться, но губы дрожат, пряча за привычным легкомыслием тоску и одиночество по безвозвратно утраченному времени.

— Is there anybody here
who hears my crying?
I'M DYING.
Is there anybody here?
When it's over, over?

Почему у некоторых ублюдков чешутся руки достать того, кто с виду кажется им слабее? Почему просто нельзя пройти мимо при виде тихого, никого не трогающего парня, который просто сидит и что-то пишет в своей тетрадке? Почему нужно обязательно нарваться на неприятности и получить несколько прямых ударов в нос, чтобы через некоторое время в очередной раз забыть полученный урок и снова начать издеваться над теми, кто выглядит не таким сильным?

Снова работа для санитаров, которые только-только успели расслабиться где-то в стороне, покуривая первую за минувшие сутки сигарету. Двух пациентов и улюлюкающих свидетелей разогнали в разные стороны, и в этот раз – что бывает нечасто – обошлись без сильных транквилизаторов, на спину Тайлера обрушилось всего несколько ударов – и вот он уже не пытался откусить обидчику ухо.

Посасывая кровоточащую губу, парень огляделся по сторонам. Затравленные пациенты старались не встречаться взглядом с тем, кто привлек такое бурное внимание со стороны персонала – вдруг достанется? Трусы. Жалко их, конечно, как вшивых котят с грустными гниющими глазами – их никто никогда не заберет домой и не вылечит, потому что они инородное тело в дерьмовом мировом социуме. Но все-таки они трусы. Чтобы чего-то достичь, нужно бороться. Чтобы защититься, нужно бороться. В конце концов, чтобы выжить нужно бороться! Но не прятаться под кроватями, наматывая сопли на кулак и пытаясь откусить собственный язык.

Тайлер стряхнул с коленей пыль с землей и выпрямился во весь рост, хрустнув парочкой позвонков. Про себя он подумал, что на спине точно останутся синяки после мощных ударов санитара, да и сейчас поясница давала о себе знать. "Докатились, я как старпер какой-то".

- Ну вот и все, этот пидор к тебе больше не сунется. Эй? Чего это ты?

...

Голос Тайлера заглушает сторонний шум, он доносится будто бы изнутри, откуда-то глубоко, из сердца, из легких, звучит где-то в голове, а слова едва различимы, потому что поток дурных мыслей перетягивает внимание Тревора, низко опустившего голову, уставившегося на свои руки, под ногти которых забилась земля. Он стоял сгорбленный, скукоженный, его губы беззвучно шевелились, а пальцы слегка дрожали, но не от холода, а от напряжения. Тайлер понял, что произошло, за секунду до того, как его друг произнес слово номер один в списке самых ненавистных его слов:

- Книга, - и Тайлер повторил эти пять букв в унисон с Ларсеном, не отрывая взгляда от пустых ладоней товарища; они оба тупо смотрели на неизвестно когда успевшие испачкаться в земле руки и молчали с минуту, не зная, что сказать. Первым снова подал голос, конечно же, Тайлер: - Твою мать, - психанул, раздосадованно пнув ногой скамью. – Хрен с ней, забудь. Ее эти психи порвали уже давно, значит, к лучшему.

В голове с устрашающей периодичностью проносились мысли о том, чтобы избавиться от гребанной тетрадки, навязанной доктором из прошлой клиники, но Тайлера останавливала лишь вероятность того, что это разрушит их дружбу. Теперь же, когда книжка пропала по вине какого-то крупногабаритного дебила, в сердце парня натурально загорелась надежда, что теперь-то Тревор сможет прийти в себя.
Но Тревор, похоже, придерживался другого мнения.

- Книга, Тайлер. Я потерял ее, - не унимался он.

Без исписанных историей другого Тревора страниц настоящий чувствовал себя беспомощным и жалким - таким, каким он был на самом деле, брошенным ничтожеством, которому никто не желал помогать и который выживал собственными силами. Ларсен осознавал собственную зависимость от чернил, легко ложащихся на белый разлинованный лист, но даже зная, что еще немного - и он никогда не сможет закончить рассказ, он не мог отказаться от своего лекарства. Книга была таким же вредным антидепрессантом, без которого Тревор не желал начинать день. Солнце поднималось из-за горизонта, а парень после пробуждения глотал принесенные колеса и писал несколько коротких слов в свою тетрадь.

Слов, которые после тревожного сна он выбрасывал и своей головы навсегда вместе с теми эмоциями, о которых старался забыть.
Отчаяние.
Печаль.
Бессмысленность.
ДЕПРЕССИЯ.
СМЕРТЬ.
Когда-нибудь список этих слов иссякнет. Когда-нибудь Тревор напишет для себя счастливый конец, но это случится не сегодня.

Как оказалось, предмет вечных споров двух друзей прятался не так далеко.

От тетради его отделяла лишь неустойчивая, но устрашающая рабица, а охранял "дневник" незнакомец. Зацепившись пальцами за сетку, Тревор прижался к ней лбом - на посеревшей от недостатка солнца коже останется дурацкий краснеющий лед.

- Сэр, - голос пациента звучал безжизненно, таким же безжизненным был его взгляд, крепко вцепившийся в книгу в руках мужчины. Сотрудника. Не санитара, но... точно сотрудника. - Это мое.

We're trying so hard, We're dying in vain.

Из разорванной груди сквозь переломанные ребра вываливаются легкие. Сердце, пульсирующее из последних сил, как старые часы, замедляет ход. Кровь хлюпает под ногами, смешиваясь со слякотью и еще чьими-то внутренностями. Скорее всего, это кишки, полные невыбитого дерьма. Или мозг, засраный чудовищно раздутым самомнением и тупизной - иначе какого черта? Приглядевшись, можно понять: все-таки кишки.
Рука сжимается на черепе мертвеца, и вот уже через отверстия сочится розовый мозг, на удивление с множеством извилин. Слишком туп. Слишком. Будь он умнее, не стал бы и пытаться сражаться. Все было решено еще до того, как взвели курок.
Теплая липкая кровь, все еще прогоняемая сердцем по рваным жилам, затекает в рукав. Снова придется чистить форму. Или просто выбросить в мусорный бак по дороге? Прогнившими - образно, конечно - потрохами будет разить еще долго. Ничего. Привыкшие.
Это жизнь. Его жизнь, такая, какую ему подарили. Полная жестокости, садизма и безумия.

Somebody get me through this nightmare, I can't control myself.

Из раза в раз, изо дня в день задаваясь вопросом "Кто я?", можно легко сойти с ума. Какое счастье, что дальше просто некуда. Он любит убивать. Он любит причинять невыносимую, на грани смертельной, боль. Он получает почти физическое наслаждение, вырывая хребет из податливого человеческого тела. Его привлекает вонь от литров человеческой - и не очень - крови. Ему нет равных среди тех, кто отнимает жизнь. Он был создан с единственной целью - быть машиной для геноцида.
Оружием для бесконечной войны. Он и есть оружие. Опасное и без предохранителя.
Генри Бендикс. "Отец". Как часто его лицо, серьезное, вдумчивое - пытливое - всплывает в памяти. Это лицо - второе воспоминание из жизни. Первое - агония. Нескончаемая, всеобъемлющая, сводящая с ума, заставляющая раздирать собственную гортань громкими воплями.
Садовник. "Мать". Женщина, которая до сих пор умудряется не вызывать желания убить ее. Она грациозно танцует на лезвии ножа, готовая вот-вот рухнуть. Но это все никак не случится.
К чему сейчас вспоминать о них? Наверное, потому что руки по локоть в запекшейся - чужой - крови. Наверное, потому что за спиной брошен очередной - из бесчисленных - труп. Наверное, потому что должен быть благодарным за подаренную жизнь с множеством модификаций.

In the waves I've lost every trace of you, Oh, where are you?

Было время, когда, снимая маску, он превращается в Лукаса Трента, человека, которого никогда не существовало. Он притворялся кем-то другим, кем никогда не станет. Он возвращался домой, и там ему открывался самый прекрасный вид на солнце. Его Солнце.
Они были счастливы, по-настоящему, по-человечески, по-нормальному. С жадностью упивались друг другом каждую секунду, проведенную вместе - наедине или не очень. Один стал неотъемлемой частью другого с тех самых пор, как встретили друг друга, когда осознали, что ни секунды врозь прожить не смогут. Со времен Штормового Дозора.
То время запомнилось величайшими приключениями в истории, сражениями, в которых реки крови выходили из берегов, но помимо очевидного: осуждением и косыми взглядами команды, которая никогда не доверяла несдержанному, жаждущему проливать кровь плохих парней психопату с компьютером в головном мозге, интригами, предательствами.
Все кончилось так же быстро и неестественно, как и началось. Помнится, как будто то случилось вчера: тебя пытается убить свихнувшаяся женщина из жидкого металла, а ты выясняешь отношения со своим почти-бойфрендом, который никак не может понять, что все, что он чувствует, совершенно взаимно.
Ностальгическая усмешка коснулась губ. Это было забавно. Но повторять не хотелось.

If it can't be my design Tell me where do we draw the line?

Вслед за приятными воспоминаниями о том, как хорошо быть предоставленным только Эндрю, как восхитительно было упиваться друг другом столько, сколько потребуется, пришли и те, что снова вернули убийцу в кожаном пальто к реальности. В ночь, через которую он шагал по улице. Ночь друг, уютное покрывало, в котором можно скрыться. Тьма - это идеальный партнер. Мгла - совершенное прикрытие.
Но, боже, как же не хватало ослепительно яркого солнечного луча. Луча, которого он никогда не сможет заслужить, потому что злым роком ему предначертано прожить остаток дней в темноте.
Аполло оказался слишком важен для него. Если сам по себе он не знал, кем был прежде, то с Эндрю забывал, кем является сейчас. Заключив всю свою жизнь в своего возлюбленного, фальшивый Лукас Трент боялся окончательно потерять себя, такого, какой есть. Аполло стал его персональной золотой клеткой, из которой хотелось вырваться, несмотря на то, какую любовь и заботу она дарила.
Между теплом и холодом, как оказалось, всего одна ночь. Последняя.
"Вся моя жизнь определялась только нами".
Видит бог, если он существует еще где-то, кроме Опал-сити, о принятом решении пришлось не раз пожалеть.

Утром, после беспокойной бурной ночи с очередной попыткой залечить раны на сердце, он снова надевает маску, чтобы в очередной раз постараться убедить себя в том, что ему ничего не остается, как быть тем, кем его создали.
Он Миднайтер, и он уже знает, чем закончится этот бой.

[indent] похожий на снег молодой человек в белых одеждах под ярко-красным плащом стоит на припорошенной снегом тропинке и смотрит вверх на старую сливу у белой стены с черной черепицей. он хмуро разглядывает цветущее дерево, а его мысли стремительно возвращаются к сестре, оставшейся наедине с этим скользким мужчиной, за которого ей предстоит выйти замуж. мальчик настолько погружен в себя, что не слышит хруста снега за своей спиной.
[indent] только когда голубой зонтик с рисунками журавлей в облаках поднимается над головой, прикрывая его от снега и закрывая обзор на цветы, он удивленно оборачивается.
[indent] - чей ты ребенок? почему ты без зонта в такую сильную метель?
[indent] сложно сказать, является ли этот незнакомый мальчик его ровесником - чуи выглядит младше своих лет, он худой и не очень высокий, а покрасневшие от мороза нос и щеки на фоне почти прозрачной белой кожи действительно добавляют ему той детской непосредственности, которая вводит в заблуждение многих взрослых. [не нарочно] неуважительные, хоть и сказанные с добродушной дружелюбной улыбкой слова, заставляют чуи отступить на несколько шагов - он выскальзывает из-под зонта и тотчас его макушку покрывает воздушный снег, подающий с потревоженных ветвей сливы. выражение лица чуи постепенно меняется с удивленного на равнодушное.
[indent] - моя фамилия юэ, меня зовут юэ есюэ, - продолжает мальчик. - это мой дом. слива, на которую ты смотришь, моя любимая. она тебе тоже нравится?
[indent] чуи щурит глаза, услышав его слова. снисходительный тон, с которым есюэ ведет беседу, притворяясь почтенным взрослым, приманивающим заблудившегося дикаренка, колет прямо под ребрами.
[indent] - о? ты юэ есюэ, дитя се илань? - наверное, чуи произносит это с чрезмерным холодом, с леденящим равнодушием, потому что он замечает, как подрагивают все еще улыбающиеся [кажется, из последних сил] губы мальчика. но он не возмущается вслух - он просто [беспардонно] протягивает руку, затаскивает чуи под свой широкий бумажный зонт - и мягким почти нежным тоном терпеливого наставника поправляет его:
[indent] - послушай, мою мать зовут се ланьи, а не се илань. снег сильный, ты простудишься если будешь стоять тут вот так. идем, я отведу тебя обратно в зал, чтобы найти твоих родителей.
[indent] однако мужун чуи резко прерывает его, осаждая и жестом, и непроницаемым взглядом:
[indent] - никаких манер. ты знаешь, с кем разговариваешь?
[indent] юэ есюэ не сдерживает невольного смеха:
[indent] - ты ребенок...
[indent] - ребенок? - снова перебивает его, поправляя плащ и приглаживая взлохмаченные волосы на лбу. он поднимает на мальчишку серьезный взгляд [есюэ кажется немногим выше его], его тонкие губы с вызовом произносят:
[indent] - юэ есюэ, я твой дядя.

[indent] громкий крик младенца ознаменовывает падение в ад для двух человек из этой знатной семьи.
[indent] одна из них - мать есюэ, госпожа се ланьи. в поместье юэ появляется истинный наследник от главной жены, и юэ цзюньтянь нарекает его чэньцин, именем, что означает «яркий», что означает, что он назван в честь ясного неба и восходящего солнца. что означает имя ее, се ланьи, ребенка? «долгая снежная ночь». какая жестокая шутка над некогда любимой женой и ее ребенком: даже тысячи заснеженных рек и гор, обратятся в ничто, когда выглянет солнце. как она может не быть хладнокровной и обиженной?
[indent] а другим человеком, который попал в ад, был мужун чуи.
[indent] поскольку мужун хуан умерла при родах, он потерял «сестру» и «мать», которая усыновила его и дала ему вторую жизнь.
[indent] у него больше не было благодетеля.
[indent] после смерти мужун хуан, мужун чуи становится все более и более молчаливым и часто запирается в своей мастерской. в период траура мужун чуи молча готовит множество глиняных фигурок, наполняя их духовной силой и заставляя их подражать манере поведения, словам и поступкам мужун хуан. глиняные фигурки гуляют по двору. ему грустно, но он не может выразить свою тоску словами, поэтому все больше замыкается в себе, и единственным, кто хоть на время может выдернуть его из этого болота, оказывается юэ есюэ - он проводит с ним много времени, помогая лепить глиняные фигурки.
[indent] но творения есюэ похожи не только на мужун хуан: некоторые из глиняных фигурок напоминают мужун чуи, некоторые его самого, а некоторые даже новорожденного ребенка по имени юэ чэньцин. эти шумные глиняные фигурки шумно ходят по маленькому дворику, нарушая первоначальную удушливую атмосферу. в очередной раз мужун чуи не выдерживает мрачно смотрит на есюэ:
[indent] - чего ты добиваешься? хочешь ссоры?
[indent] есюэ подходит к нему к нему тянется, чтобы взять его за руку, но в конце концов только хватает за рукав:
[indent] - чуи, ты не можешь просто жить в тени тети хуан.
[indent] - я и не живу, - чуи резко отдергивает рукав и, словно не желая больше разговаривать с есюэ, просто разворачивается и в одиночестве отходит к столу в мастерской. он смотрит на обломки глиняных фигурок и медленно закрывает глаза.
[indent] но рядом с ним вдруг раздается мягкий голос. кто-то дергает его за рукав и повторяет:
[indent] - чуи, чуи...
[indent] - я же говорю нет! ты можешь перестать...
[indent] повернув голову, он обнаруживает, что то, с чем он разговаривает, - просто маленькая глиняная марионетка, напоминающей есюэ, которая неуклюже утешает его:
[indent] - не грусти, не грусти.
[indent] - все будет хорошо, все будет хорошо.
[indent] мужун чуи какое-то время молча смотрит на него, его глаза медленно краснеют.

[indent] глубокой ночью в тихом дворе они вдвоем сидят на ступеньках под карнизом. мужун чуи, нахмурив брови, перевязывает серьезную рану на руке есюэ: такая рана возникает от простого удара хлыстом, ее нанесла духовная сила юэ цзюньтяня. в этой ссоре, отец воспользовался божественным оружием, чтобы расправиться с сыном, это просто невообразимо.
[indent] юэ есюэ не отвечает на этот простой вопрос, он печально молчит, глядя то на собственную руку, то куда-то в сторону, лишь спустя долгое время он произносит тихим голосом:
[indent] - перед своей смертью моя мать сказала, что через двадцать лет все, что у меня есть, станет собственностью чэньцина. но если бы я сказал, что никогда не думал о том, чтобы бороться с чэньцином за власть в семье юэ, ты бы поверил?
[indent] - я верю.
[indent] есюэ замирает и глядит на своего сяоцзю, не моргая: чуи отвечает быстро, даже не задумываясь. он смотрит на дядю молча лишь не дольше минуты и сразу утыкается в его колени и начинает беспомощно плакать.
[indent] он говорит, что никогда не хотел ни за что бороться. говорит, что на самом деле не хочет быть хозяином поместья юэ, у него не было этих амбиций. говорит, что отдал все, что мог. сокрушается: зачем отнимать то единственное, что он не мог отдать?
[indent] мужун чуи не понимает, что он имеет в виду, но не отодвигается, лишь тихо вздыхает и с неприсущей ему мягкостью гладит по плечу. его рассудок не сразу осознает, что его губ, слегка влажных и теплых, касаются чужие.
[indent] легкое прикосновение, как стрекоза, скользящая по воде.
[indent] но, кажется, внутри черепа взорвался фейерверк.
[indent] сознание обоих на мгновение стало пустым.
[indent] чуи точно поражает громом. он не в состоянии ни отстраниться, ни приблизиться, а тело бьет мелкой дрожью, кончики пальцев подрагивают в отчаянной попытке ухватиться за что-нибудь, но тщетно. только спустя мгновение он выходит из этого оцепенения и находит решения лучше, как яростно оттолкнуть от себя есюэ:
[indent] - что ты делаешь?!
[indent] - чуи, я... - но прежде чем есюэ поднимается и находит слова, чтобы объясниться, мужун чуи отступает на несколько шагов, уставившись на него с удивлением и гневом.
[indent] - сяоцзю, прости, я, я просто... я...
[indent] обращение «сяоцзю» ранит мужун чуи все острее и острее. в его глазах бушует буря, он полностью сбит с толку.
[indent] он несколько раз сжимает губы, пытаясь заговорить, но ему кажется, что все, что он может сказать, слишком нелепо и глупо. он всегда относился к есюэ как к племяннику. кто знал, что у него такие мысли? чуи чувствует пробежавший по спине холодок, его одежда стремительно промокает от пота. отругать того, кто только что насильно поцеловал его, у него не хватает смелости, у него не хватает смелости даже выслушать его. с лица чуи стремительно уходят все краски, а плотно сжатые точно обескровленные губы не могут произнести и слова. единственное, на что у него хватает сил - развернуться и убежать прочь, пока есюэ не заговорит снова.
[indent] с тех пор мужун чуи отдалился от своего племянника.

[indent] есюэ смеется надрывно, жмуря в беспечной неге свои глаза.
[indent] - какая шутка! позволь мне сказать, что это совсем не так. человек, которого он любит больше всего в чунхуа, - это ты, потому что ты – это твоя мать, такая высокая и непревзойденная... ты сын мужун хуан, так что он защитит тебя, даже ценой собственной жизни.
[indent] тишина в пещере кажется такой тяжелой, что израненное тело мужун чуи прибивает к земле. он смотрит на старшего из племянников, не поднимая головы с сырого камня, смотрит долго и молча, не выдавая своего пробуждения. он смотрит в эти тонкие морщинки в уголках глаз есюэ, смотрит на искривленные в болезненной, но такой злой усмешке губы и чувствует, как раны расползаются по всему его телу - раны, которые не залечить.
[indent] - дело в том, что он не обращал на тебя внимания, потому что я приложил к этому руку.
[indent] чуи почти не моргает, вслушиваясь в исповедь человека, которого ненавидел последние несколько лет. внутри борется злость и сожаление, желание отправить есюэ следом за юэ цзюньтянем и чувство вины, что его, чуи, не было рядом.
[indent] - после того, как я стал жить по велению своего сердца, демоническая ци в моем теле больше не причиняла мне боли, но я ей успешно пользовался. я обнаружил... что есть так много вариантов для применения демонической ци. больше всего мне понравилось, что я могу использовать ее, чтобы заразить тело человека, и этот человек никогда не сможет сблизиться ни с кем, кроме меня.
[indent] юэ чэньцин практически плачет, и каждое слово есюэ разит его тяжелейшим ударом.
[indent] - ты его контролируешь... - бормочет он.
[indent] - нет. я никогда не контролировал его, - легко отвечает цзян есюэ. - демоническая ци нечиста, но она не имеет такого сильного эффекта. просто каждое новолуние он чувствует жжение и очень страдает. только когда он пьет кровь из моей шеи или принимает успокаивающие травы высшего сорта это облегчает состояние. однако жаль, что он предпочитал медитировать сам, вместо того чтобы прийти ко мне. только когда трава чжэньсинь не смогла облегчить его боль, он буквально обезумел и был вынужден прийти ко мне. он не мог вынести эту боль, поэтому пришел ко мне. в тот день он потерял рассудок, разбивая вещи в моей комнате. я напоил его кровью и травой чжэньсинь, а затем обнял и уложил в кровать...
[indent] юэ чэньцин не позволяет ему произнести и слова:
[indent] - цзян есюэ! как ты смеешь принуждать его - я убью тебя! я убью тебя!
[indent] есюэ, прижав юнца к инвалидному креслу, отчего чуи из последних сил сжал пальцы в кулак, прерывает его:
[indent] - чего шумишь? я никогда не принуждал чуи. он был в агонии и проклинал меня как злое животное. в тот день я, как обычно, просто напоил его своей кровью и уложил его в постель. меня совершенно не интересовало изнасилование.
[indent] мужун чуи тошнит. его голова кружится не только от ран, не только от истощения его духовной энергии, не только от боли, которая разрывает его изнутри: от всего этого фарса, от мерзких слов, произнесенных его собственным племянником, от того, как эти слова доставляют есюэ нескрываемое наслаждение, и тот, вкушая каждый звук, лениво, с налетом задумчивости тянет:
[indent] - вместо того, чтобы принуждать его, я бы предпочел смотреть, как он постепенно сходит с ума, и все больше ломается от яда. я просто хочу, чтобы он встал на колени и умолял меня трахнуть его. вот такое развитие событий мне нравится.

[indent] творившееся в то время в мире заклинателей трудно было описать словами. узурпатор сеял хаос, война забирала жизни не хуже самой заразной болезни, не различая заклинателей и обычных горожан, далеких от культивирования. тасянь-цзюнь провозгласил себя первым императором мира бессмертных и действовал на опережение, выжигая дотла города и деревни - чтобы никто не посмел выразить возражение.
[indent] реки крови граничили с океаном человеческих марионеток, созданных из тех, кому не посчастливилось просто погибнуть и уйти на круг перерождения – в следующей жизни все эти невинные мученики смогли бы обрести достойную жизнь, но мо вэйюй лишил их этой возможности. все, кто не погиб во время набегов, были обречены навеки стать его шашками вэйци.
[indent] школы верхнего мира поджимали хвосты, опасаясь выразить недовольство узурпатором – стоило сказать только одно сомнительное слово, как взгляд тасянь-цзюня мог устремиться на эту школу. никто из лидеров не хотел повторить судьбу главы сюэ и его супруги, и никто из них не желал своим детям судьбы сюэ мэна.
[indent] трусливо отвернуться и отправить самонареченному правителю подношение – подарки, окропленные кровью невинных – вот, какой выбор они сделали. вот, чего стоит их хваленая сила и мощь, которой они кичились, пока совет имел хоть какой-то вес в мире заклинателей.
[indent] на последнем совете мэй ханьсюэ не сдержал смеха, слушая, как прославленные ордены, как один, предлагали подчиниться и сохранить свое положение под властью мо вэйюя. он смеялся громко, задорно и искренне, стоя за спиной минъюэ лу, пока она с холодным равнодушием выслушивала копошащихся под ногами червей. она не собиралась осаждать своего старшего ученика, с немым одобрением позволив ему высказать все, что он думает об этой затее.
[indent] - вы не похожи на страусов, любезные господа, но голову в землю прячете точно, как они.
[indent] дальше он выслушал многое: от «усмирите этого нахала» до «никто не давал слова куньлуньской шлюхе», но ничто не тронуло сердца младшего мэй – глава школы поднялась с кресла, и ни один мускул на ее лице не дрогнул, когда она сказала: «дворец тасюэ не протянет руку помощи ни одному из орденов, что склонят головы перед чудовищем».
[indent] ученики ее школы вышли из зала, сохранив достоинство, и их примеру последовал орден гуюэе во главе с цзян си.
[indent] минъюэ лу была мудрой и горделивой женщиной, и она вовсе не намеревалась ждать, пока армия марионеток вэйци подступит к горе куньлунь и выжжет дотла ее орден – каждый из учеников тренировался с рвением, готовый дать отпор захватническим вторжениям мо вэйюя. никто не тешил себя ложными надеждами, что их школу обойдет стороной гнев узурпатора, но каждый во дворце тасюэ был готов отдать свою жизнь, если это поможет сбросить его с пьедестала.

..............................................................................................................................................................
[indent] - старший брат, цзымин, он...
[indent] - с ним все в порядке. птенец феникса возродится после того, как сгорит, не думай даже сомневаться в нем.
[indent] он не сомневался – он переживал. он знал своего брата, как самого себя – и ледяная корка на его лице исходила трещинами, как только мэй ханьсюэ младший снова и снова заводил разговор о сюэ мэне. никто не знал, жив он или нет – с тех пор, как его видели в последний раз, прошел почти месяц. старший брат всегда говорил твердо – особенно, если хотел утешить младшего, но недостаток информации оставлял надломы на них обоих.
[indent] - нужно было отправиться на его поиски, - прикусил губу ханьсюэ, делая большой глоток вина.
[indent] - искать его по всем городам – все равно, что иголку в стоге сена. мы оба нужны здесь.
[indent] он прав. старший мэй всегда прав, когда нужно действовать рассудительно, а не спонтанно, как привык младший. но под сердцем все равно болело, точно тонкая игла впивалась в пульсирующую горячую мышцу.
[indent] им оставалось только ждать и готовить оборону ордена, чтобы встретиться с опасностью лицом к лицу.

..............................................................................................................................................................
[indent] этот маленький комочек в оборванных синих одеждах с серебряной отделкой не походил на человека. сгорбленный, продрогший, с выбившимися из уже опавшего хвоста волосами – он тихо бормотал что-то потрескавшимися от холода губами, почти на четвереньках преодолевая сугробы горы куньлунь. раскрасневшиеся от мороза щеки, дрожащее в лихорадке тело – этому телу нужна была помощь, и мэй ханьсюэ дал ему опору, чтобы подняться на ноги. держа его руками за локти, он чувствовал, как трясло человека перед ним.
[indent] - цзымин, - ханьсюэ сжал худые острые локти сильнее, утаскивая внутрь укрепленных стен, и поспешно повел его в тепло. внутри он спешно набросил на плечи сюэ мэна (конечно, это был он) свой плащ с мехом полярного лиса. – проходи быстрее к огню, я сейчас принесу тебе согреться.
[indent] конечно, он говорил о вине – терпкий подогретый алкоголь с растертым в него островатым перцем лучше всего мог позволить цзымину оттаять после подъема на гору. младшим ученикам он приказал принести еды – черт знает, сколько феникс не ел, пока не добрался до дворца тасюэ.
[indent] ханьсюэ знал, сколько дверей закрылись перед его носом. но двери их ордена для сюэ мэна не закроются никогда.
[indent] - пей, - младший мэй подогрел небольшой половник с вином на открытом огне камина и протянул в дрожащие руки сюэ мэна. – тебе нужно согреться.

— знаешь, чем костер от пожара отличается? пожар – это прожорливый огонь, оголодавший и жаждущий найти хоть кого-нибудь в жертву, а потому перебрасывается быстро и разрастается. а костер ограничен, потому что огонь сытый, ему вдоволь подбрасывают дров, чтобы он не перекинулся дальше. в том доме я накормил пламя досыта. может, так оно хоть на время перестанет меня пожирать.

дети полуторагодовалые. даже жизни не увидел. интересно, а мать его выжила? что она сейчас чувствует? вопит в отчаянии или смотрит в одну точку выжженным дотла взглядом? надо бы спросить у альберта, что бы почувствовала их мать, если бы огонька не стало еще в детстве. любопытно.

вместе с любопытством внутри плещется и что-то другое, холодное, как ладони с мороза. наверное, это ужас, и он с каждым словом кризалиса наполняет огонька, как дождевую бочку – до самых краев, создавая купол поверхностного натяжения воды, готовый вылиться через них, чтобы потушить переливающиеся жаром дрова.

— там... там не должно было их быть, — признается огонек, пытаясь спрятаться от осуждающего тона друга куда-то поглубже в себя. встречаться с его до остроты черным взглядом не хочется, глаза цепляются за любую мелкую деталь квартиры брата, лишь бы не заглядывать в ищпещренное морщинами и шрамами лицо. кризалис давит, а огонек ломается, как иссохшее в огне полено. – не должно было быть там детей, черт возьми. второй этаж... они сбежать должны были еще до приезда пожарных... ни решеток на окнах, а окно на козырек парадной выходит, я смотрел.

"прекрати оправдываться, слабак".

огонек нервно хватает со стола пачку сигарет и не без раздражения обнаруживает ее пустой. вот так, можешь сутками не курить и даже не думать о табаке, но стоит последней сигарете исчезнуть в пепельнице, как затянуться хочется буквально всем нутром.

— а пожарные через сорок минут приехали. когда кости догорали.

детские кости. женские кости. кости людей, которые понятия не имели о его существовании.

— это все несправедливо, — сдавленный голос, задушенный терновником гортани, едва пробивается сквозь кровоточащие порезы, сильнее напарываясь на шипы. – почему она должна жить спокойно, пока я умираю? по их вине умираю. потому что они когда-то очень удобно закрыли глаза и очень вовремя отвернулись в сторону. почему эти санитарки, медсестры, врачи должны жить, если я умру через пару месяцев, если не вздернусь от этой боли раньше, кризалис? ты думаешь, они невинные жертвы, но это не так.

кризалис прав. кризалис настолько прав, что это раздражает – об этом говорил поэт, когда возмущался его приходу? о том, что владимир заставляет тебя встать перед собственным отражением и заглянуть в самую тьму, которая прячется за затейливым эффектом преломления света? не нравится туда смотреть. лучше бы запрятать подальше и продолжать считать, что все делаешь правильно. что эти люди заслужили разделить с ним его боль.

— ева эта нашей любимой софочке ассистировала. доброта сама, по глупости согласилась и вопросов лишних не задавала. и что, мне за это простить ее? не хочу. люди, которые рядом со снежневского жили – тоже невинные? как бы не так, крики-то далеко доносились. только вот слышать их или нет – выбор каждого. каждый виноват. косвенно или прямо... почему я должен различать? – огнепоклонник закрывает лицо замотанными в бинты руками и горбится так устало – если больно, человек старается вернуться в позу безопасности, в то состояние, когда чувствовал себя максимально защищенным. эту позу называют зародышем, когда отчаявшийся человек пытается обнять собственные колени, чтобы почувствовать опору, которую ощущал в утробе матери.

вениамин самуилович описывал этот феномен в своих записях.

обнимать колени огонек не собирается, но опираясь локтями на колени, он впивается пальцами в собственное зарубцованное лицо и смотрит сквозь решетки пальцев загнанным выдохшимся зверем. огонь в его глазах хочет объять весь мир и методично коптит собственную клетку изнутри.

— если мы бездумно бросимся в пекло, от нас не останется ничего, кроме жалкой горстки пепла, — говорит отстраненно, глядя куда-то за плечо кризалису, будто бы прожигая в стене дыру одним лишь взглядом. – я не хочу, чтобы ты погиб там, володь. правда не хочу.

— знаешь, чем костер от пожара отличается? пожар – это прожорливый огонь, оголодавший и жаждущий найти хоть кого-нибудь в жертву, а потому перебрасывается быстро и разрастается. а костер ограничен, потому что огонь сытый, ему вдоволь подбрасывают дров, чтобы он не перекинулся дальше. в том доме я накормил пламя досыта. может, так оно хоть на время перестанет меня пожирать.

дети полуторагодовалые. даже жизни не увидел. интересно, а мать его выжила? что она сейчас чувствует? вопит в отчаянии или смотрит в одну точку выжженным дотла взглядом? надо бы спросить у альберта, что бы почувствовала их мать, если бы огонька не стало еще в детстве. любопытно.

вместе с любопытством внутри плещется и что-то другое, холодное, как ладони с мороза. наверное, это ужас, и он с каждым словом кризалиса наполняет огонька, как дождевую бочку – до самых краев, создавая купол поверхностного натяжения воды, готовый вылиться через них, чтобы потушить переливающиеся жаром дрова.

— там... там не должно было их быть, — признается огонек, пытаясь спрятаться от осуждающего тона друга куда-то поглубже в себя. встречаться с его до остроты черным взглядом не хочется, глаза цепляются за любую мелкую деталь квартиры брата, лишь бы не заглядывать в ищпещренное морщинами и шрамами лицо. кризалис давит, а огонек ломается, как иссохшее в огне полено. – не должно было быть там детей, черт возьми. второй этаж... они сбежать должны были еще до приезда пожарных... ни решеток на окнах, а окно на козырек парадной выходит, я смотрел.

"прекрати оправдываться, слабак".

огонек нервно хватает со стола пачку сигарет и не без раздражения обнаруживает ее пустой. вот так, можешь сутками не курить и даже не думать о табаке, но стоит последней сигарете исчезнуть в пепельнице, как затянуться хочется буквально всем нутром.

— а пожарные через сорок минут приехали. когда кости догорали.

детские кости. женские кости. кости людей, которые понятия не имели о его существовании.

— это все несправедливо, — сдавленный голос, задушенный терновником гортани, едва пробивается сквозь кровоточащие порезы, сильнее напарываясь на шипы. – почему она должна жить спокойно, пока я умираю? по их вине умираю. потому что они когда-то очень удобно закрыли глаза и очень вовремя отвернулись в сторону. почему эти санитарки, медсестры, врачи должны жить, если я умру через пару месяцев, если не вздернусь от этой боли раньше, кризалис? ты думаешь, они невинные жертвы, но это не так.

кризалис прав. кризалис настолько прав, что это раздражает – об этом говорил поэт, когда возмущался его приходу? о том, что владимир заставляет тебя встать перед собственным отражением и заглянуть в самую тьму, которая прячется за затейливым эффектом преломления света? не нравится туда смотреть. лучше бы запрятать подальше и продолжать считать, что все делаешь правильно. что эти люди заслужили разделить с ним его боль.

— ева эта нашей любимой софочке ассистировала. доброта сама, по глупости согласилась и вопросов лишних не задавала. и что, мне за это простить ее? не хочу. люди, которые рядом со снежневского жили – тоже невинные? как бы не так, крики-то далеко доносились. только вот слышать их или нет – выбор каждого. каждый виноват. косвенно или прямо... почему я должен различать? – огнепоклонник закрывает лицо замотанными в бинты руками и горбится так устало – если больно, человек старается вернуться в позу безопасности, в то состояние, когда чувствовал себя максимально защищенным. эту позу называют зародышем, когда отчаявшийся человек пытается обнять собственные колени, чтобы почувствовать опору, которую ощущал в утробе матери.

вениамин самуилович описывал этот феномен в своих записях.

обнимать колени огонек не собирается, но опираясь локтями на колени, он впивается пальцами в собственное зарубцованное лицо и смотрит сквозь решетки пальцев загнанным выдохшимся зверем. огонь в его глазах хочет объять весь мир и методично коптит собственную клетку изнутри.

— если мы бездумно бросимся в пекло, от нас не останется ничего, кроме жалкой горстки пепла, — говорит отстраненно, глядя куда-то за плечо кризалису, будто бы прожигая в стене дыру одним лишь взглядом. – я не хочу, чтобы ты погиб там, володь. правда не хочу.

они смотрят друг на друга, точно впервые друг друга видят – словно не было этих годов взаимной ненависти и презрения, словно не было этой боли, которую один причинял, а другой смиренно терпел. их немое непонимание отражается в глазах яркими влажными бликами, и тасянь-цзнь чувствует как начинает щипать уголки – поспешно отводит взгляд, упирается им в принесенный пирог, он очень интересный, взгляд притягивает, ага, император готов смотреть на что угодно, но только не на ваньнина, только бы не показать ему, что готов расплакаться, как беспомощный слабый мальчишка.

он так много хочет сказать, но не может произнести и слова. он боится, что это его затянувшаяся предсмертная агония, что решила показать ему то, чего никогда бы с ним не случилось, или того хуже – это его наказание за все деяния, что он совершил, и сейчас ваньнин рассыплется в его руках, стоит только обнять – обмякнет, как тогда, умирая в его руках и умоляя отпустить... себя, его, мо вэйюя, того, кто причинил ему столько боли.

лишний взгляд может рассеять морок. лишнее движение заставит ваньнина исчезнуть, оставив его, мо жаня, в полной темноте. может, он все еще сидит у пустого лотосового пруда и оплакивает учителя, навсегда исчезнувшего из его мира? может, он лежит возле воды и просто бредит, упившись вином из белых цветов груши? может, все, что он помнит, это только жалкие галлюцинации отчаявшегося пьяного вдрызг императора?

это иллюзия? или судьба решила посмеяться, вернув его к жизни в третий раз?

его беспокоит оседающая тяжелым пеплом под сердцем тревога. ваньнин тоже выглядит растерянным. но разве не этому достопочтенному предназначается пирог? разве он не лежит в постели ваньнина [в незнакомом ему доме, в незнакомой комнате]? почему его чу фэй выглядит так, точно увидел призрака? неужели все по-настоящему?

— помню... да всякое, — нервно отмахивается мо вэйюй, поспешно набивая рот пирогом – показать, что разговор ему не особо интересен, не говорить, что помнит отчетливее, чем свое восхождение на императорский трон последние объятия ваньнина и его признание, но обращение к себе «я» выдает с головой его волнение. – этот достопочтенный, кажется, мир спас, — бубнит с набитым ртом, но глаз не поднимает, физические чувствуя, как они краснеют и бешено мечутся.

он запивает застрявший в глотке кусочек пирога отваром, который принес для него ваньнин, с трудом проглатывает и понимает, что прятать взгляд дальше у него не получится – только что потолок разглядывать.

— вопрос этого достопочтенного прозвучит глупо, но если ты засмеешься, будь уверен, этот достопочтенный оторвет тебе голову, — вэйюй скользит взглядом по одеялу, не решаясь заглянуть в глаза ваньнина, — но разве этот достопочтенный не должен был умереть? или...

вэйюй замирает от ужаса, его и без того бледное, как у мертвеца, лицо теряет краски.

— только не говори, что ты покончил с собой и это город призраков, клянусь, этот достопочтенный точно убьет тебя!